Братья Сабуро. Стндартный кашмар (утопический памфлет).

Глава 4

Незавершённые диалоги

старницы главы Четвёртой:
1, 2, 3, 4

№ этой страницы 2 из 4

Воспоминания генерала Соломко

«С детства ненавидел бананы, оттого и ненавижу больницы. Кто-то выдумал бездарную мещанскую традицию приносить больным друзьям африканские фрукты – ненавижу Африку. Я сидел в кожаном кресле холла госпиталя в Мурманске, с неприязнью поглядывая на пакет с бананами, лежащий здесь же рядом на столике. Запах свежих бананов будил мрачные мысли – вспомнил развод с первой женой. Банановый торт, приготовленный ею на мой юбилей, стал последней каплей.
Сегодня я решил навестить своего строго товарища по службе, военного врача Натана Мецкера, неожиданно оказавшегося в больнице. Как он только ест эти бананы? Натана я узнал по его любимой песенке, которую он напевал, спускаясь по широкой лестнице из больничного покоя:
А бабочка крылышками: бяк – бяк – бяк – бяк,
А за ней воробышек: прыг – прыг – прыг – прыг,
Он её голубушку: шмяк – шмяк – шмяк – шмяк,
Ням – ням – ням – ням,
Да и шмыг – шмыг – шмыг – шмыг.
Как всегда, Натан являл собой живое олицетворение добродушия. Поздоровавшись, мы устроились друг напротив друга, и Натан рассказал мне, что с ним произошло. Во время рассказа он один за другим поедал бананы, нелепо сжимая их двумя забинтованными руками, и постоянно повторял: «Ты не представляешь, до какой степени это странная история. Впрочем, поверь мне, с медицинской точки зрения в ней нет ничего удивительного…».

Воспоминания доктора Мецкера
«За окном ревела зимняя стужа. Проглотив коньяк, я почувствовал, как по телу раскатывается благодатная волна тепла. Завывающий за стенами полумрак оттенял приятные ощущения. Хотелось согреться. Устроившись поудобнее в кресле, я принялся растирать закоченевшие пальцы рук.

1. - Вы слишком легко одеты, Натан, - обратился ко мне Ставинский. - Зимы сейчас очень суровые, а от Мурманска до моего дома путь был не близкий – смотрите не простудитесь. И, право слово, Натан Аронович, вы же доктор и должны понимать всю опасность такого легкомысленного отношения к своему здоровью. Выпейте ещё коньяка.
2. - Я с благодарностью принял протянутую рюмку. Ставинский погрузился в чтение какого-то письма, лежащего здесь же рядом, на столике. Во время чтения его лицо приобретало очень забавное выражение. Сморщенный лоб на сухеньком, всегда гладко выбритом старчески желтом лице. Выпяченные губы, выражающие всегда брезгливость и циничную ухмылку. Цинизм был вообще неотъемлемым свойством его характера. Причем подобная черта никогда не отталкивала от него собеседника, а напротив, обладала притягивающим очарованием.
3. - Вы только подумайте, - внезапно воскликнул, рассмеявшись Ставинский, - брат сообщает, что на его улицу на соседний дом рухнул самолёт. Как это чудесно – теперь с его лоджии открывается великолепный вид на закат… М-да… Впрочем, если бы самолёт рухнул на дом брата, то соседям открылся великолепный вид на восход. Вы, Натан Аронович, что предпочитаете закат или восход?
4. - Этот “эстетический” восторг неприятно поразил меня.
5. - Я предпочёл бы видеть живыми погибших людей этого дома, чем любоваться красотами восходов и закатов, - довольно сухо вымолвил я.
6. - Ставинский продолжал посмеиваться. Во всей этой сцене было что-то дикое. На мгновение мне показалось, что он сошёл с ума. “Насколько не был бы старик циничен и безнравственен, вряд ли, будучи нормальным, повёл бы себя таким образом, тем более при посторонних”, – думалось мне. Внезапно омерзительное хихиканье прекратилось, и старик упёрся в меня своими злыми глазками.
7. - Я вижу, вас раздражает моя реакция на весть о смерти соседей брата? – сказал он после недолгой паузы.
8. - Не ожидая подобного поворота дела, я потерялся:
9. - Да… Может быть…
10. - Я заметил, Натан Аронович, что вы вообще склонны сочувствовать и сострадать людям в их несчастиях.
11.  - Это было произнесено с таким ядовитым сарказмом, что я возмутился и произнёс довольно вызывающе:
12. - А вы усматриваете в этом что-то плохое? Или вы полагаете, что ваш дом стоит далеко от авиалиний?
13. - И для вас не имеет значения, близки ли вам были эти люди или нет?
14. - Он будто издевался надо мной. Меня всё более поражало и беспокоило поведение Ставинского, так не похожее на поведение человека, только что узнавшего о смерти нескольких десятков человек.
15. - Любой несчастный действительно достоин сожаления. Это неизвестная вам истина стара как мир. И мне действительно жаль этих людей. Хоть самую малость, но всё же жаль. И вряд ли чьё-то горе вызвало бы у меня смех.
16. - Ставинский презрительно фыркнул, поднялся с кресла и, пройдя к книжному шкафу, принялся рыться в книгах. Я смотрел на играющее в камине пламя и вздрагивал при каждом ударе ветра в стекло.
17. - Знаете ли, во Франции, во времена якобинского террора, повозка палача, наполненная осуждёнными на смерть, проезжала обычно мимо окон самого Робеспьера, – Ставинский протянул мне книгу с гравюрами эпохи Французской революции. – И знаете ли, Робеспьер, этот маленький человечек в зелёном сюртуке, с напудренным париком и с высоко поднятой головой, наблюдая из окна своей квартиры за повозкой, действительно испытывал острую жалость к этим, зачастую мало знакомым людям, которых он обрёк на смерть своими идеями. Жалость доставляла ему невыносимые страдания. От одного скрипа этой повозки его сердце разрывалось на части. Чтобы прекратить эти муки, Робеспьер принимался каждый раз, как только проклятая телега въезжала на его улицу, плотно закрывать ставни. Ему становилось легче оттого, что не видел этих лиц, в которых, казалось, отражается сама смерть. Закрытые ставни помогали притупить острое чувство жалости, непростительное для лидера нации в условиях революционной необходимости. Только представьте себе, милый друг, Максимилиана Робеспьера, который, прячась от жалости, сидит в глубоком кресле спиной к плотно закрытому ставнями окну, зажмурив глаза и заткнув уши, дабы не слышать ненавистный скрип телеги. И надо отметить, что чувствовал он себя достаточно комфортно.
18. - К чему вы это рассказали, - промолвил я в раздумье, перелистывая страницы книги.
19.  - В эту минуту ветер ударил с такой силой, что стёкла задребезжали и, и мне показалось, что холод проник в комнату. Я передёрнул плечами и плотнее вжался в тёплое кресло, пытаясь согреться.
20. - Видите ли, любезный Натан Аронович, людям свойственно испытывать жалость лишь к тем, к кому они привязаны, в крайнем случае, – к тем, с кем беда случилась у них под боком. Если же горе произойдёт за стеной у чужого человека, жалости будет меньше, а ежели оно случится на другом конце мира, то и вовсе не будет у нас никакой жалости.
21. - Ну почему же, - не согласился я, - если где-то далеко что-то случилось страшное, пускай даже с кем-нибудь незнакомым, то по-человечески я буду ему сочувствовать, ибо он такой же человек, как и я.
22.  - Ставинский внезапно взвизгнул, лицо его перекосилось, из груди вырвался хрип. Перегнувшись через столик и приблизившись вплотную к моему лицу, он прокричал совершенно диким голосом:
23. - Не лицемерьте! Чёрт бы вас побрал! Каждую секунду в нашем грешном мире происходят ужасные вещи! Кто-то умирает, кто-то теряет детей, кто-то остаётся без крова и куска хлеба. И если бы вы действительно испытывали жалость к каждому представителю рода человеческого, с вашего лица не сходила бы скорбь!

С этими словами он швырнул свою рюмку в стену, схватил мою рюмку, бросил её на пол и стал топтать ногами, а затем выбежал из комнаты.
Поражённый, я, не двигаясь, оставался сидеть в кресле. Ставинский не появлялся очень долго. Я же не осмеливался выходить из кабинета и рассеянно в ожидании разглядывал комнату. Меня не оставляла в покое выходка старика – как ни как я был его врачом. Это был спокойный и уравновешенный человек, и подобный эмоциональный взрыв был для него не характерен. «Старику перевалило за 60, и не исключено, что разум его помутился, - вот и впадает в разные странности». В таких раздумьях я поднялся из кресла и, подойдя к книжной полке, поставил сборник гравюр на место. “А ведь размышления Ставинского не лишены логики. Моё сострадание к другому, не знакомому мне человеку, действительно не есть чистое сострадание. Мы жалеем людей, примеряя их несчастья на себя. То есть нам их жалко лишь постольку, поскольку случившаяся с ними беда вполне могла случиться и с нами. Не жалость, а эгоизм какой-то! Нет!.. Прочь эти мысли... Схоластика и ничего более”.
Внезапно, краем глаза я заметил рядом со мной человека, одетого в белый летний костюм. Я резко обернулся и оказался лицом к лицу со своим собственном отражением в зеркале, стоящем у окна и абсолютно не вписывающемся в интерьер комнаты. В ту же секунду меня охватил приступ дурноты, и, облокотившись на книжный шкаф, я с ужасом уставился на свой белый костюм. “Зачем я надел летний костюм в середине декабря!.. Стоп! Я прекрасно помню, как утром надевал свою тёплую тройку...”. Сознание моё помутилось. Я лихорадочно тёр глаза и осматривал себя с головы до ног. В панике я опустился в кресло и, не зная, что и думать, взял с блюда, стоящего на столе, гроздь свежего винограда, спугнув при этом стайку алых бабочек с траурной каёмкой на мохнатых крылышках. Бабочки пили виноградный сок, оставляя следы своей чёрной пыльцы на гладкой поверхности зелёных ягод. Не отрывая глаз от бабочек, я надкусил виноградину - ягода была неестественно сладкой - мне окончательно стало плохо.
Странное поведение Ставинского во время чтения письма брата, белый летний костюм, теперь эти бабочки - всё смешалось. Вдруг странная апатия охватила меня. “Вряд ли я сошёл с ума. Если бы это было так, мысль о сумасшествии, вероятно, не пришла бы мне в голову. Глупый фарс, трюк, сон,.. что угодно! А когда, собственно говоря, всё это началось?” Я отчётливо, чуть ли ни поминутно, представил себе весь сегодняшней день от того самого момента, как проснулся и поднялся с постели. Я припомнил все подробности моего пути в дом Ставинского. Занесённые бураном дороги, холод, нулевая видимость. Моя машина застряла. Я отправился к Ставинскому пешком – к счастью, это было не далеко.
В комнату тихо вошёл Ставинский, постукивая в зажатых ладонях игральными костями.
- Ставинский, вы знайте, что люди, замерзая, перед смертью чувствуют тепло и видят яркие, живые сны.
Ставинский остановился у окна и в молчании наблюдал за разыгравшимся бураном.
- Послушайте, Ставинский, вы - мой сон; и всё вокруг - мой сон...
Старик задумчиво посмотрел на меня и выкинул шесть-два на стол. Я захохотал.
- Как знать, Натан Аронович, может это и сон. Выпейте коньяка, у вас истерика.
- Да поймите, вы, - отмахнулся я от протянутой рюмки, - это лишь фантазия. И в моей воле прекратить всё это.
Ставинский потряс кости и выкинул один-один.

1. - М-да... Вам кстати, не мешало бы проснуться. Вы, как-никак, лежите на снегу в двадцати минутах ходьбы от моего дома. Если вы там пролежите слишком долго, то рискуете окончательно замёрзнуть.

- Чёрт побери! Ставинский, я догадался и без вас, что замерзаю в лесу!.. Хотя, что это я говорю?! – вы же лишь моя иллюзия... Всё вокруг до такой степени реально: эта комната, коньяк, виноград... Я и сейчас склонен сомневаться, что это сон.
Ставинский загадочно улыбнулся, отпер ящик стола и вынул револьвер.
- Возьмите этот револьвер и выпустите заряд мне в голову. Поверьте, патроны боевые. Вы увидите, что со мной ничего не случится. Ведь я - лишь ваша фантазия.
Моя рука инстинктивно потянулась к револьверу. Я ощутил какой-то непонятный восторг и направил дуло в лоб Ставинского. Мне хотелось прочувствовать фантастичность ситуации, убедиться в этом необыкновенно реальном сне. Через мгновение от улыбки Ставинского не осталось и следа. Его лицо исказил один общий крик ужаса.
- Натан Аронович! Ради Бога! Не стреляйте! Я может быть и во сне, и может быть продукт вашего воображения, но чем же я вас хуже? Я - человек! Я так же живу, ем, думаю, и даже сплю...
Я затрясся от хохота и, приблизив дуло револьвера к своему виску, спустил курок.

Ужасный холод. Меня почти занесло снегом. Руки и ноги ещё чувствуют боль, но немеют с каждой секундой. Боль - хороший знак - отморожения ещё нет. Хотелось спать... Во сне тепло... Здесь - холодно... Я поднялся на ноги и медленно двинулся к дому Ставинского. Снег забивал глаза. Сложно было представить, какое время я спал. Буран не унимался, и меня ещё долго не нашли бы. Мимо тянулись деревья. Вот и дом. Крыльцо. Дверь. Ставинский.
- Натан Аронович! Господи, что с вами! Зачем же вы в буран... Уж не приезжали бы - сидели дома. Да вы замёрзли! Проходите в кабинет.
Вот и кабинет. Камин. Кресло. Ставинский суетится - протягивает коньяк. Благодатное тепло.
- Ставинский, если бы вы знали, что со мной только что было!
- Да потом уж расскажите. Отогревайтесь и отведайте-ка моего винограда.
Увидев виноград, я почувствовал, как страх цепкими коготками алых бабочек защекотал моё сердце.
-Ставинский, у вас есть брат? - не отводя глаз от винограда, спросил я.
- Нет.
- А вы держите дома револьвер?
- Нет, - в голосе Ставинского послышалось недоумение.
Мне нужно было убедиться в реальности всего происходящего вокруг. Подбежав к зеркалу, я с облегчением обнаружил себя в тёплой тройке. Я откинулся в кресле и удовлетворённо вздохнул.
Пока Ставинский под моим чутким руководством растирал меня снегом, чтобы предотвратить последствия обморожения, я рассказал ему в подробностях этот кошмарный, бредовый сон.
- Я поражён, что в моей голове нашли место столь чуждые мне мысли, хотя и высказанные вашими устами, Ставинский. Меня особенно потрясла в этих аморальных и циничных доводах кажущаяся на первый взгляд разумность.
- Друг мой, но не всегда же мораль совпадает со здравым смыслом. Вы рассказывали о Робеспьере - вспомните, что век Просвещения во Франции начался с воспевание человека, а закончился массовым истреблением людей. Торжество аналитической силы ума подсказало самый рациональный и простой путь борьбы с идеями, ненавистными и чуждыми прогрессу. Нет человека - нет и идеи.

1. - Ставинский, вы исповедуете опасную философию. Посмотрите на современное общество - это хаос идей, в котором человеческое сознание раскалывается и разлетается в стороны. Так что же, мы должны истреблять друг друга?
2. - Да, вы правы, мой друг, - мы живём в хаосе идей. Но вот в чём фокус: в этом хаосе идеи также бодрятся, как и во времена революции во Франции, с той только разницей, что сегодня гибнут не люди, а сами идеи. Вы никогда не думали, чем это закончится?

Я подошёл к каминной решётке и, взяв в руки каминные щипцы, принялся переворачивать угли:

1. - Ничем. Всё будет бесконечно продолжаться – умрут одни идеи, на смену им придут новые.

Увидев взметнувшееся пламя на перевёрнутом полене, я вспомнил: «Война – отец всего». Ставинский, озадаченно поглядывая то на барометр, то на разгулявшийся буран за окном, произнёс:

1. - Смерть,.. а хаос подобен смерти, не может быть бесконечной; она проходит, ничего не оставляя после себя, как и этот буран. Знаете, идеи сегодня, по преимуществу, - иллюзии, рождённые нашей фантазией, но у уставшего человечества есть объективные потребности. Тот всеобщий принцип организации жизни, который удовлетворит все потребности человека и общества или избавит их от таковых, рано или поздно станет безраздельно господствующим.

 Я постарался съязвить:

1. - Прямо-таки Царствие Божие на земле.
2. - Ну что вы, этот принцип всего лишь элементарная необходимость хоть как-нибудь рационально и осознанно организовать общество. Сегодня – одна идея; завтра – другая; но помилуйте, Натан Аронович, не все же сразу! Вы ужасались террором. Знаете, какова, на мой взгляд, следующая ступень эволюции террора? – террор никого против никого – террор истины против идей, которые перестали быть ею. Мы все слишком зависим от информационного поля: когда-нибудь одна блистательная идея выжжет из нашего сознания всех своих конкурентов. А что касается уничтожения людей, то в эпоху террора истины это будет необходимо лишь в той мере, в какой исчезновение человека ведёт к исчезновению идеи.
3. - А что потом?
4. - Потом несколько десятилетий деспотии истины.
5. - Новая диктатура?
6. - Диктатура без диктатора. Свобода мысли без её декларации. Вкрадчивая и совершенная власть, обоснование которой сама реальность, а не оглушительные журналистские крики.

Ставинский предложил мне спуститься в подвальное помещение, где располагалась его любительская переплётная мастерская, чтобы раскурить там по сигаре. Мастерская представляла собой небольшую сводчатую комнату с двумя колоннами посередине. Это было рабочее помещение: простые не выбеленные оштукатуренные стены, овечьи шкуры на каменном полу, на массивных дубовых столах были закреплены несколько переплётных станков, в беспорядке лежали ножи, кусочки кожи, баночки с клеем, иглы и другие необходимые инструменты. Благодаря хорошей вентиляции воздух в подвальном помещении был сухим и свежим. Выключив верхний свет, старик по странной прихоти зажёг керосиновую лампу. Мы закурили.
Я слишком много курю,
Но сквозь сиреневый дым
Я вижу мир, как он есть.
Сигары оказались очень крепкими – голова закружилась – мысли свободнее облекались в слова:

1. - Но, подумайте, Ставинский, мы с вами два далеко не глупых человека, проживших не один десяток лет – вы мне можете сказать, в чём сегодня заключён этот «универсальный» принцип. Простите за каламбур.

Старик отрицательно покачал головой, пододвинул стул к столу и, повернувшись ко мне спиной, стал что-то перекладывать. После затянувшейся паузы старик, не оборачиваясь, тихо произнёс:

1. - Друг мой, может случиться так, что мы никогда этого и не узнаем.
2. - В чём же тогда смысл всего того, что вы говорили о так называемом «терроре истины», если мы не можем отличить полезное от пагубного, живое и подлинное от архаичного и косного?
3. - Если каждый человек поставит своей целью разрушение, на его взгляд, ложных истин в нашем чрезмерно пёстром информационном мире, то это послужит фундаментом для отыскания той мысли, которая наиболее приемлема для нас сейчас. Она уже здесь, но заметить её в этой павлиньей пестроте не так то просто. Помните, как называл познание Платон – анамнезис – воспоминание души, вернувшейся из идеального мира о предельном совершенстве. Так и здесь – поиск истины – это всего лишь воспоминание о случайно промелькнувшем кадре. Такое мимолётное воспоминание толкает людей на великие разрушения.

Ставинский замолчал и погрузился в какую-то свою работу. Совершенно опьянев от сигары и размышляя над словами Ставинского, я взял с полки полистать какую-то книгу и удобно устроился в кресле, развернувшись ближе к свету. Перелистывая страницы книги, я внезапно ощутил прилив непонятного мне беспокойства. Страницы книги были обжигающе холодными – я подумал, что она, вероятно, валялась в каком-то промёрзшем углу подвала. Я обнаружил в книге неразрезанные страницы. Взяв со стола один из переплётных ножей, я аккуратно разрезал странницы. На непрочитанных некем листах простым карандашом было подчёркнуто: “Несомненно, ещё не настало время делать добро. Отдельные проявления добра – это паллиатив. Лишь когда всеобщее зло достигнет предела, общественное мнение испытает потребность в мерах способных принести благо. Тот, кто приносит общее благо, всегда страшен или кажется странным, если начинает слишком рано”.
Я с ужасом посмотрел на название книги: “Луи Антуан Сен-Жюст. Сочинения”. Мне показалось, что именно эту книгу я видел во сне.
Оскалившись, я на цыпочках подобрался к Ставинскому и заглянул через плечо – мне ужасно хотелось знать, что делает Ставинский. Старик скрупулезно прикреплял булавками к золотисто-жёлтым бархатным подушечкам до боли знакомых алых бабочек. Когда я увидел, как агонизирующие бабочки переворачиваются и пытаются перекусить вонзённую в них сталь булавки, и услышал, как тихо лязгают их маленькие зубки о поверхность холодного металла, моя рука машинально схватила большой переплётный нож, и я направил его прямо в шейный позвонок Ставинского. Старик мне представился гигантской бабочкой, а нож соответственно – булавкой. Внезапно гигантская бабочка произнесла:

1. - Как это не эстетично, Натан Аронович. Мой револьвер ждёт вас в ящике стола.

Выронив нож, я с криком бросился к выходу из мастерской. Толкнув дверь, я упал на снег.

Я проснулся, и холод вновь заполнил всё моё сознание; сквозь слипающиеся веки я видел лишь искрящийся поток снежинок. Мог ли я ещё бороться за жизнь? – Не знаю. Но я хотел только согреться, и знал, что для этого надо всего лишь закрыть глаза и снова уснуть: пусть иллюзия равносильна смерти, но там тепло, а тепло – это жизнь. Боль реальности и наслаждение иллюзии – мы почти все ежедневно радостно выбираем второе, только не каждому очевидно, как мне, что это может быть выбор между жизнью и смертью.

В моих руках дымилась чашка кофе. Я стоял у окна в кабинете Ставинского. За распахнутой рамой – свежее раннее апрельское утро. Вдалеке Ставинский обрезал виноград. Над набухшими почками винограда – то там, то здесь – мелькали всё те же бабочки. Наконец, во мне созрела решимость сделать то, что я хотел сделать за всё время моего пребывания в доме Ставинского. Я твёрдым шагом направился к двери, прихватив с собой сачок».

старницы главы Четвёртой:

предыдущая следующая

 

 

дружественные сайты