Братья Сабуро. Стндартный кашмар (утопический памфлет).

Глава 4

Незавершённые диалоги

старницы главы Четвёртой:
1, 2, 3, 4

№ этой страницы 4 из 4

Диалог на Лубянке (продолжение)

Осколкин продолжал говорить, теперь уже активно жестикулируя. Соломко всё это окончательно надоело:

1. - Ну что же, Радиан Романович, поскольку вы не успели никого убить (генерал сделал двусмысленную паузу), и преступление, таким образом, не совершилось, я не вижу для вас особого смысла наслаждаться нашим гостеприимством. А что касается ваших идей, то на вас как на свободного гражданина распространяется право думать так, как вам заблагорассудится. Господин Осколкин, вы свободны, поскольку лично я (генерал задумчиво подчеркнул последние слова) в ваших действиях состава преступления не вижу. Да, кстати, завтра в 37 кабинете вы сможете взять свои вещи – как изъятые у вас при обыске, так и отобранные при задержании. Все вещи, - вновь подчеркнул генерал.

Оставив ошалевшего Осколкина наедине со своими мыслями, генерал вышел из «зала благосклонных допросов», как называли это помещение его китайские коллеги. С чувством выполненного долга Соломко на ходу рвал дело Осколкина. В голове звучала последняя фраза листовки «Анамнезиса»:

«В наш век слепцам безумцы вожаки…»

Затаскано-типично-тривиальный стандартный кошмар голливудских асов, специально созданных Всевышнем, чтобы будоражить средне-американизированное сознание, стал жестокой реальностью без грима, монтажа и компьютерных спецэффектов. Сбылась мечта всех «зеленых» - тяжёлая поступь цивилизации и прогресса не раздавит больше не одной гусеницы. В том, что не выжил никто из семи миллиардов, были уверены все двое оставшихся, приятно коротавших время в правительственном жилом комплексе, возведённом в глубоких диких каньонах плато Путорано для подобной незабываемой и возбуждающей встречи высших чиновников с небытиём.

Бесконечная череда свеч претендовала быть отражением Млечного Пути. Стол был так же необозрим; и помещенные на нём горящие массивные канделябры потемневшей бронзы стремительно уходили вдаль аркадой огней. Вслед за канделябрами к горизонту вытянулись два ряда стульев в стиле эпохи Регентства. Переливающиеся неверные блики играли на масленых лицах гостей стола – портретах, стоящих на стульях. Двое беспечных пророков прогуливались за спинами портретов, долго всматриваясь в лица, – они вспоминали подвиги одних, фразы других, жесты третьих и красноречивое молчание четвёртых. Впрочем, некоторые портреты, чьи оригиналы вызывали в памяти последних собеседников скорбные чувства и вспышки возмущения, они ожесточённо скидывали со стульев на землю. При жизни этих высокопоставленных исторических «натурщиков» Господь был более терпелив и преисполнен жалости к ним, так как они не знали, как распорядятся их портретами устроители последнего пира. Искренне уверенные в том, что они последние выжившие люди на земле, оставшиеся наедине с прошлым беспечные пророки выносили последний вердикт истории – вердикт, апелляции не подлежащий:

1. - Человеческое существование несущественно, если не является существованием для того, что когда-то считалось Ещё Не Существующим, а сейчас очевидно Уже Не Существующее, - сказал первый, выплеснув бокал белого сухого вина в одно из изображений.
2. - Действительно, если стрелки часов не идут вперёд, то их стоит отвести назад, - произнёс второй, облив лицо на том же портрете креплёным красным.

С неба падал не дождь и не снег – косые струны летящих льдинок наполняли хмуро-серым блеском холодный горный воздух. Разгоняемые свистящими порывами ветра, льдинки звенели, ударяясь об остро отточенные сколы и рассыпаясь по узкому скальному выступу. По верхнему краю выступа, сжимаемого по бокам пропастью, над которой он нависал, тянулась длинная, но опасно узкая тропа.
Именно по этой тропе, опираясь на соскальзывающие трости, не торопясь, передвигались две фигуры, облачённые в шерстяные клетчатые плащи. Они с трудом помещались на выступе, и скольжение обостряло ощущение тесноты.
Они уже не видели за своей спиной основание выступа и не знали, где впереди его конец – всё терялось в звенящей мутной дымчатой мгле, которая, обтекала их вокруг, заполняла пропасть и сгущалась около её немыслимого дна. Во всём этом свободно-непредсказуемом движении линии ветра, плащей и людей из ничто в ничто присутствовала лишь одна правильно-упорядоченная форма – цилиндры, испещрённые мелкими порезами от льдинок, на головах Затерявшихся в ледяном ветре.
В тот момент, когда внутри монотонного мрачного гула льдинок стал заметен элегантный звон, люди стали всматриваться в сумрак, осознавая, что цель прогулки близка. Ещё через мгновение проступили контуры низкого изящного чайного столика на витых козлиных ножках. Здесь помещался зеркальный поднос с чайным сервизом саксонского фарфора на шесть персон – последние эстеты любили прогуляться сюда, чтобы выпить по чашке чая с осевшими на дне чашек острыми льдинками, которые с перезвоном отскакивали от белого фарфора и устилали, не тая, поверхность зеркала.
Они уже собрались приступить к чаепитию, когда в зеркале подноса, ещё не совсем усеянного льдом, увидели, что одна из чашек имеет трещину. Недолго думая, твёрдым и метким ударом кончика трости один из них разбил треснувшую чашку:

1. - Последовательность - высшая добродетель.

Столь же небрежно-лёгким движением трости другой подцепил поднос и опрокинул его в пропасть:

1. - Последовательность в действиях наполняет осмысленностью всякую последовательность действий.

Когда любители чая вернулись к основанию выступа, они услышали звук бьющегося фарфора со дна пропасти.

 Белые шёлковые пижамы двоих Беззаботных впитывали голубое сияние небосвода, проникающее со всех сторон в зал. Поэтому прохладный шёлк безразлично излучал свечение, за которым терялись лица.
Небесный свет не знал границ – стены и потолок из монолитного стекла не задерживали на себе взгляд. Пол, выложенный «кошачьим глазом», приятно холодил босые ступни ног. Вдоль несуществующих для зрения стен высились до самого потолка стеллажи из идеально отшлифованного стекла, на которых в огромном множестве размещались разнообразной формы хрустальные шары, хрустальные кубки и другие кристально прозрачные замысловатые фигуры. Проникая сквозь миллионы граней, свет преломлялся, рассеивался, вновь собирался в пучок, петлял и запутывался так, что становилось совершенно непонятным, каков его источник. Дрожащее неуловимое солнце – мираж, повторённый каждой прозрачной плоскостью тысячекратно. Лучезарная лёгкость проникала повсюду. Тихие звуки клавесина выстраивались в затейливую барочную мелодию. Она была настолько воздушна, что вне сомнения на клавесине играли сами солнечные лучи.
Резкими пятнами среди потоков света выделялись три выдержанные в блёкло-синих тонах картины, прикреплённые к высоким мольбертам из белого фарфора. Три версальские акварели Александра Бенуа: «Купальня маркизы», «Версаль под дождём» и «Король прогуливается в любую погоду». Обитатели зала наслаждались созерцанием тающего льда в хрустальной вазе, покоящейся на белом мраморном столике:

1. - Нельзя лучше выразить, как совершенство достигает предела и, растворяясь в синих мягких тонах и уверенных линиях, претендует на вычурную вечностью, тогда как оно является лишь тонкой плёнкой, тем более не способной скрыть реальность, чем более убеждается в незыблемой безупречности своей абсолютности.

 Другой собеседник, сжав в руке исчезающий холод льда, ответил:

1.  - Идеальность – это всегда вершина, где движение вперёд есть единственно движение вниз; так и этим рисункам нельзя придать стремление – их можно лишь разорвать или осветить красными бликами огней, сжигающих закоулки версальских парков.

Было бы ошибкой считать, что это ночь – просто чёрная пыльца малиновых тюльпанов поднялась и затянула небо угольной пеленой с серебряными стежками звёзд. Выстроившись словно ворсинки плотного бархата, цветы захватили этот мир – человеческому шагу здесь не было места. Невозможно было заметить линию горизонта, – не имея границ, красное становилось чёрным, а чёрное красным. Безраздельно скрывавший землю цветущий седой мох взбирался на серые каменные стены коридора, пересекающего царство тюльпанов. Мох поглощал все движения и звуки, мох всасывал в себя звон капель росы, сковывал колебания воздуха. Параллельные стены коридора, растворяясь в чёрно-красных тонах горизонта, поддерживали на себе небосвод, служивший естественной и самой надёжной крышей для этого чудного сооружения. Верхние камни стен освещало неверное мерцающее сияние. Постороннему наблюдателю могло показаться, что внутри бесконечного коридора течёт огненный поток лавы, и стены возведены лишь для того, чтобы сберечь нежное безмолвие тюльпанов. Но на самом деле это были всего лишь факелы, освещающие дорогу внутри коридора, пол которого был выложен черно-красными камнями в шахматном порядке.
Мягкие сандалии двух беспечных пророков неспешно ступали по красно-чёрному камню. Полы длинных алых одеяний шлейфом тянулись вслед за ними, то появляясь в круге факельного света, то исчезая во тьме промежутков между огнями. Чередование света и тени сбивалось в уходящей вдаль перспективе коридора, и нельзя было сказать, что впереди свет, но и нельзя было сказать, что впереди тьма. Следуя в никуда, одному из них уже не было никакого смысла указывать на небо, другому – на землю. Мелкозернистая тьма, врываясь через кромку стен, сгорала, потрескивая, в огнях факелов. Стены были настолько высоки, что, сходясь в вышине, почти перекрывали небо, и оставшаяся узкая чёрная полоса скорее напоминала копоть от чадящих факелов на гранитном перекрытии. Один, бросив взгляд наверх, произнёс:
- О небо –
Чёрный свод, стена глухого склепа…
Ты крышка чёрного гигантского котла…
Другой, взмахнув широким рукавом, наблюдал, как растревоженное потоком воздуха пламя разбрызгивает сотни искр в полумраке коридора. Одни искры гасли, ударяясь в гранитные стены, другие – тускнели, не долетев до них:
- Восхождение в бесконечность как интенция к растворению пределов в утреннем тумане желало бы стать искрой, ценою жизни провозгласившей и утверждающей волю вовне подвижных уз пламени. Не претендует на обладанием смыслом ни Восходящее как таковое, ни то, к чему обращено его прерывисто-предвкушающее дыхание, ни оставляемые им следы на пути, преодолённым им до того, как встретиться с Располагающей к Забвению. Однако сияние смысла исходит на стремление не со стороны извне, а из самого стремления, в тот момент, когда смысл стремления присягает на верность своему собственному отражению.
- Друг мой, если бы вы вкушали инжир, запевая его ключевой водой, раньше Сенеки, то сорок первое письмо изначально было бы банальностью…

Соломко оторвался от монитора и, раскрыв чёрный бувиниловый переплёт «Нравственных писем к Луцилию» прочитал вслух:

 

«…А если ты увидишь человека, не устрашённого опасностями, чуждого страстям, счастливого среди бед, спокойного среди бурь, глядящего на людей сверху вниз, а на богов как на равных, разве не почувствуешь ты преклонения перед ним! Разве не скажешь: “Тут есть нечто слишком великое, чтобы можно было поверить, будто оно схоже с этим жалким телом – своим обиталищем. Сюда снизошла божественная сила”…».

 

 

старницы главы Четвёртой:

предыдущая

 

 

дружественные сайты