Петя Свиридов удобно устроился на диване, притянув к себе буфетчицу с яшмовыми серёжками из аэропорта. Они грызли семечки и запивали их содовой. Ради соблюдения древнего ритуала они решили для начала пофлиртовать.
Эрнестина была вне себя. Уже целый час, как она забрела в этот дом, но до сих пор не могла привлечь внимание резвящихся на диване Пети и буфетчицы. В ход были пущены последние козыря: кошка отгрызла мышь Петиного компьютера, прокусила спрятанные под подушкой презервативы, опрокинула вазу с цветами на телевизор – всё зря. Окончательно расстроившись и разочаровавшись в жизни Эрнестина, зажав в зубах, стандарт валерьянки забилась под диван.
Парочка на диване почувствовала необходимость малоотвлекающего звукового фона – Петя потянулся к пульту и прибавил звук телевизора. На экране мерцал Мочалкин.
Его синий пиджак и красный галстук контрастно выделялись на совершенно чёрном фоне. Напомаженные волосы блестели, как чёрный бриллиант. Таинственность, респектабельность и утончённый интеллектуализм составляли его сегодняшний имидж. Напротив Мочалкина сидел Павел Павлович Журавлёв со своей неизменной тростью.

- Господин Журавлёв, я просил бы вас рассказать нашим телезрителям более подробно о назначенном на сегодня референдуме.

- Как полагают многие аналитики, правительство представило достаточно доказательств для того, чтобы обвинить господина Гурьева в провоцировании мирового ядерного кризиса, который я, как психолог, назвал бы информационно-психологическим. Преступление Гурьева не знает прецедента и не имеет соответствующей правовой базы. Правительство решило обратиться к суверенному мнению народа. Это справедливо, поскольку преступление Гурьева коснулось каждого из нас самым непосредственным образом.

Камера наехала на Мочалкина:

- Я напоминаю телезрителям, что в этом сезоне референдум будет проводиться в необычной форме. Во-первых он будет электронным. Это позволит проголосовать не только социально-активным пенсионерам, не занятым насущными проблемами, но даже и самым пассивным обывателям с недоразвитой гражданской позицией. Во-вторых, и самое главное, вопрос референдума сформулирован как всегда просто и понятно: «Допустимо ли и оправдано ли применение смертной казни к гражданину Гурьеву Владимиру Адамовичу?» Сам господин Гурьев уже сидит на электрическом стуле и мучаемый чувством вины и сладостной надежды ожидает вашего наисправедливейшего народного решения. Как говорится, вокс попули – вокс дэи! К электрическому стулу присоединён конденсатор, но пока он пуст. Необходимый смертельный заряд распределён среди всех нас – на каждого избирателя по 0, 0001 вольт. Если вы ответите на поставленный вопрос «Да», то ваш сигнал автоматически будет преобразован в электрический импульс, напряжение которого столь незначительно, что неспособно убить даже комара. Эти импульсы будут накапливаться на пресловутом конденсаторе. По завершению референдума мы включим рубильник и, так сказать, на практике убедимся, достаточно ли количество заряда, чтобы казнить обвиняемого, то есть к тому моменту – уже преступника. Если же господин Гурьев получит лишь незначительный электрический шок, то это будет означать, что большая часть населения Российской Федерации проголосовала «Нет», а значит не использовала свою законную долю «электричества возмездия», оправдав тем самым обвиняемого, к тому времени – уже честного человека. Вот такая, братцы, диалектика. Не правда ли, господин Журавлев?

По выражению лица Журавлёва было ясно, что он размышлял о том, что именно «не правда ли». До профессора дошло, наконец, что он сунулся со своим свиным рылом в калашный ряд. Как бы сказали его студенты: «Формальная логика здесь не катит». Журавлёв попытался сострить:

- Более того, вне зависимости и вне сомнения. Скажу вам как психолог, этот референдум – апогей демократии, своего рода точка соскальзывания. Грекам с их остракизмом такого и не снилось.

 Мочалкин погрузился в размышления: «При чём здесь фигурное катание и греческие устрицы? Надо уточнить в паспортном столе». Журавлёв продолжал:

- Речь идёт о прямой демократии, об итоге её эволюции – о непосредственном волеизъявлении народа. В этот момент прозрения мы услышим, как вы изволили выразиться, его «божественный глас».

Мочалкин принялся рыться в своём тексте – он не помнил, а точнее, не знал, что называл глас народа божественным. Журавлёва всё происходящее начинало веселить:

- Сегодняшний референдум – это акт непосредственного воздействия воли большинства на отдельную личность без каких либо посредников, будь то милиция, судья или палач. А главная совесть всех чиста, незапятнанна и незамутнена, ведь воля – она общая и народная.

Как только Журавлёв закончил, Мочалкин преобразился. Пиджак был отброшен в сторону – под ним оказалась жёлтая блестящая концертная жилетка. Он приблизился вплотную к камере и воодушевлённо по-детски радостно произнёс:

- Итак начнем. В эфире интерактивное шоу с Эрнестом Мочалкиным и народом – «Глаз народа»!

Мочалкин щёлкнул пальцами - и гром фанфар вместе с ярким светом разорвали темноту. Через мгновение Мочалкин оказался в центре огромного амфитеатра студии, наполненного ревущей и бешено аплодирующей толпой. Возбуждение было столь велико, что Мочалкин начал бить себя в грудь и трясти головой. Раздались душераздирающие аккорды электрической гитары – на сцену выступил рок-балет. Мочалкин принялся демонстрировать ногами, выученные накануне замысловатые па, отчаянно не попадая в ритм танца. Таким образом дёргаясь он приблизился к гигантскому сооружению в середине зала, скрытому от человеческих глаз белоснежной простынёй.
В следующий момент Мочалкин извлёк из кармана блестящий спортивный свисток и зажал его в зубах, затем он схватил стартовый пистолет одной рукой, простыню - другой. После чего он свистнул, выстрелил три раза, дал ещё два коротких свистка и в полном молчании под барабанную дробь стянул материю, которая по недосмотру режиссёров и накрыла его самого с ног до головы.
«Глазу народа» предстала грандиозная стеклянная колба, внутри которой к электрическому стулу был пристёгнут Гурьев Его лицо с трудом проглядывалось через обилие свисающих электродов.
Мочалкин выполз из-под простыни, сжимая в руках микрофон.

- А вот и виновник торжества, - прогремели из чудовищных динамиков раскаты его голоса, - по соображениям гуманности вольер изолирован. Поэтому господин Гурьев нас не видит и не слышит. Ха-ха-ха!!!

Под дикие вопли амфитеатра рок-балет принялся водить русский хоровод, успев предварительно нацепить миниатюрные кокошники:
Каравай, каравай,
Чего хочешь выбирай

- Итак, напоминаю вам, что я Эрнест Мочалки-и-и-н; и с вами интерактивное шоу «Глаз народа». Мой первый вопрос, адресованный студии: «Как вы относитесь к референдуму?».

Среди рёва, воплей и улюлюканья поднялась маленькая и невзрачная фигура Фролы Ивановны Штокман. Её голову по-воскресному покрывал красный ситцевый платочек, завязанный за ушами. Из-под платка выбивался накрученный огненно-рыжий локон. Фрола Ивановна забралась на сиденье, широко расставила ноги и, обхватив микрофон двумя руками, заверещала:

- А я полагаю так. Коль власть у нас народная, то народу и решать, жить этой гниде или нет. А то ведь после того, что он учинил, улицы в год не уберёшь. Вредитель! Как мы захотим, так оно и будет. Воля народа священна и сувяренна.

- Спасибо, Фрола Ивановна, за ваше независимое мнение и чётко обозначенную гражданскую позицию. Статическая служба сообщила мне, что проголосовало уже 20 % избирателей. Наше шоу будет с вами до конца референдума. А теперь посмотрим сюжет нашего корреспондента, снятый в детском саду имени Всех Диссидентов.

На огромном демонстрационном экране появилось лицо репортера.
РЕПОРТЁР:

- Сегодня в рамках благотворительной акции, проводимой московской мэрией, Гавриил Романович навестил один из столичных детских садиков. Необыкновенную радость малышне доставил подарок градоначальника – развивающая игра «Правосудие без границ» - игрушечный электрический стул с куклой на батарейке. Гавриил Романович общался с детьми.

На экране возникла большая комната, на стене которой висела копия полотна Карла Брюллова «Последний день Помпей». На ворсистом бело-голубом ковре сидели дети и Гавриил Романович, в руках они держали пультики. От пультиков тянулись проводочки к игрушечному электрическому стульчику в центре круга. Дети смеялись, нажимали кнопочки, а куколка с печальным лицом начинала дергаться. Гавриил Романович учил детей: «Включили – выключили, включили – выключили, включили – выключили, включили, включили, ещё раз включили, не отпускаем кнопочки…».
РЕРПОРТЁР: Гавриил Романович полагает, что подобные игры позволяют выработать навыки правового сознания и заложить основы правового государства в самом нежном возрасте.

Репортаж закончился, экран погас. Мочалкин заревел в микрофон на манер Армстронга:

- Бугиди-бугиди-бугиди-бу. А проголосовало уже 40 %. Своё отношение к развивающим играм хочет высказать господин слесарь Никитский. Поддержим товарища – аплодисменты.

Звукорежиссёр включил фонограмму оваций.
Никитский поднялся и переминаясь с ноги на ногу испуганными глазами обвёл зал. Затем, резко выдохнув, он ударил фуражкой о землю и завопил:

- Да я в подвале, пока от бомб скрывался, – геморрой нажил! Но сам я убивать не хочу, потому что грешно. А голосовать буду за казнь не для того, чтобы казнить, а для того чтобы своё мнение высказать обо всех тех неудобствах, которые Гурьев мне причинил.

- Спасибо вам месье Никитский, - прокричал уже переодевшийся во фрак лимонного цвета Мочалкин, размахивая фалдами, которые он держал в обеих руках. А теперь реклама!!!

Не любивший рекламу Петя отключил звук и услышал из-под дивана тяжёлые вздохи и судорожные всхлипы Эрнестины.

 Алексей Николаевич Казанков плотно прикрыл дверь, потушил лампу и зажёг свечу, откинул ковер на полу и принялся выстукивать паркет. Обнаружив тайник, он извлёк оттуда завёрнутую в зелёный бархат и связанную тесьмой кипу листов. Это были его дневники. Казанков тщательно прятал их долгие годы. Каждый раз – в новое место. Непонятно, почему он это делал. Может быть оттого что эти дневники представляли ценность для него самого, как пережёванный силос для коровы - и он боялся их потерять, а вместе с ними потерять и какую-то частичку самого себя. Может быть, он полагал, что эти дневники должны наследовать поколения будущего. Возможно, он опасался преследования спецслужб.
Так или иначе, Казанков устроился в кресле, развернул чистый лист, обмакнул неизвестно откуда взятое гусиное перо в чернильницу, глубоко и горестно вздохнул и начал….

«На душе тягостно, на улице сыро, а бетон девятиэтажек сливается с серым небом. Положительно, всем нам пора повеситься. Порядочный человек не может этого видеть, чувствовать, слышать и обонять. Вся наша цивилизация – зло, грязь, разврат и распад, а также кошки, кошки, кошки… Немытые, ожиревшие и озверевшие кошки с грязными нечищеными когтями, с тупым, неодухотворённым взглядом. Но как невыносимо эти глаза сверлят душу.
Вчера гулял вечером, неоновые рекламы отражались на капотах проносящихся машин. Какая-то жирная, прыщавая коротконогая засаленная сволочь сунула в руки листовку с призывами голосовать за казнь Гурьева. Читать не стал. Тошнило».

«В магазине встретил, как не странно, трезвого Никитского. Тот обновлял свой гардероб – покупал новую фуражку – варварский наряд. Говорит, что идёт на передачу к Мочалкину, к этому «умнейшему человеку», так и сказал «умнейшему». Никитский держался прилично, но с некоторой хамоватой самоуверенностью. Есть что-то в них с Мочалкиным общее».

«Во сне часто вижу, как умирают родственники. Особенно часто вижу, как умирает жена. Тяжело. Открываю глаза – вижу её, и становится ещё хуже. Вчера пролежал до завтрака с закрытыми глазами – завтра убьют человека, ещё одного. Убьют – и не поморщатся, не подавятся и не срыгнут. Гурьев, конечно, мразь, но всё же… Говорят – электрический стул. А что потом? Четвертование?!».

«Вчера видел билетёршу из Большого – умница. Глазки такие сообразительные. Но всё равно тоскливо. Ругалась на дочь. Та, глупая эмансипе, так и говорит: “А мне какая разница – мой голос ничего не решит. Проголосую “за”, потому что гурьевская морда не нравится“. Ужас!»

«Соседский мальчишка – сопливый школяр! Как на грех, вчера исполнилось восемнадцать – не давал спать со своими друзьями-подонками всю ночь. А ведь завтра наверняка с похмелья проголосует “за”. Что творится! Горе нам, горе! Если бы завтра в город нагрянули гунны и стали бы резать всех подряд, большая половина Москвы рыдала бы и визжала от восторга».

«Утром солнце чуть облизнуло золотые купола… И снова тучи, жидкая грязь, дождь и холод. Подумал о судьбе детей – что им предстоит увидеть! Купил сигарет, но не закурил. Новое средневековье. Савонарола и Торквемада перед ними жалостливые благообразные старички. Инквизиторы жгли ради чистоты веры, эти “жгут” от лени и праздности».

«Толпа безликим ужасом крутит, гнёт и ломает всё человеческое. Первобытные морды с неправильным прикусом! Нависшие лохматые дремучие брови снятся уже во сне. Французы выжигали на лицах преступников бурбонскую лилию. На эти лица и клейма ставить не надо – по ним и так всё видно. Никто не задумывается, что значит казнить человека, а что значит помиловать. У всех какой-то азарт. Такое ощущение, что речь идёт о тараканьих бегах. У всех в глазах вместо разума рекламный лозунг “Скажи своё слово и живи спокойно”. Да кто у нас когда говорил! Поколение междометий! Угукнут – нет человека - и гы-гы-гы».

«В жене проснулась свинская гражданская позиция. Говорит, что будет голосовать “за”, потому что все так будут голосовать, а значит каждый не причем. А то проголосуешь “против” - и будут на тебя все косо смотреть.
Никитский разглагольствовал на площадке, отравляя всех своим беломором: “Мол, факт вины доказан – апелляция невозможна. (Каких слов набрался, коротконогий болван.) Решение будет не моё, а народное”. - Чувствует скотина сопричастность со всем хлевом».

«Пришли агитаторы. Жена накрутилась и пошла поить их чаем. Я молчал и не вставал с дивана принципиально. Бессильная злоба душила. Хочется запить, но как болит сердце!
 А ночью во сне опять эта кошка!!!»

«И всё злобно, кроваво до нельзя, лживо до тошноты, плоско, убого до невероятности».

Панельные стены квартиры в стандартной брежневской девятиэтажке, чудом уцелевшей на респектабельной Краснопресненской, сотрясали не звуки Девятой симфонии Бетховена, а тяжеловесные строки Евтушенко и старчески-блеющий голос Окуджавы. Стиль а-ля шестидесятик-дисседент выпирал везде и во всём, начиная от подобранных по размеру книг библиотеки и заканчивая образом мыслей её хозяина – этой египетской пирамиды самомнения, втиснутой в дырявые спортивные штаны «Адидас» с отвисшими коленями. Модная в своё время «фирма» (madeinUSA, как никак), произведённая где-нибудь в подпольном цеху в братской Польше, приобретая которую сотни тысяч людей чувствовали, как приобщаются их голени, бёдра и ягодицы к западному комфорту, а души – к либеральным ценностям. Очевидно, что борьба с космополитизмом ни к чему не привела. Помимо протёртых штанов, в квартире можно было увидеть разбросанные папки с аккуратно подшитыми скандальными вырезками из газет о нарушении прав человека времён перестройки; замусоленные журналы с первым изданием «Архипелага ГУЛАГа», «Детей Арбата», «Жизни и судьбы»; пожелтевшие от времени семь слоников на фоне полного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого. На кухне не было горячей воды. Немытая посуда, подтёки на потолке, пыльная люстра, всегда подогретый к кухонным разговорам чайник, чашки с отбитыми ручками. На стене спальни - кнопкой прикреплённая фотография хозяина квартиры, снятого рядом со сфинксами на Невской набережной.
Академик Кальсонов, стоя перед зеркалом в прихожей, протирал поцарапанный Эрнестиной лоб духами «Красная Москва» и матерился. Минуту Кальсонов колебался – заняться ли ему сейчас делом всей своей жизни (перепроверкой сносок монографий в своей библиотеке) или нет.
Дело в том, что когда-то ещё в детстве Кальсонов решил проверить правильность сносок в одной книге. Для этого он пролистал несколько книг, в которых тоже были сноски, которые он тоже решил перепроверить. Процесс, по понятным причинам, нарастал лавинообразно. Впрочем, Кальсонову удалось поймать кое-кого за руку, и Валентин Аркадьевич готовил разоблачающую монографию.
Но сегодня Кальсонов решил отдохнуть от праведного труда.  Закончив дезинфекцию и накинув на голые ноги рваные тапочки, Кальсонов вяло побрёл к засаленному креслу под пыльным торшером. Из трёхстворчатого шкафа он извлёк большую коробку из-под конфет «Ассорти», в которой заключалась истина, завёрнутая в жёлтый полиэтиленовый пакет с надписью «Спасибо за покупку». Это была английская рукопись XIX века Томаса Карлейля – единственный экземпляр некоторых его неопубликованных заметок, похищенных у философа-пророка его шустрым секретарём. Совсем недавно Кальсонов купил уникальную рукопись рядом с аптекой у какого-то Никитского, который уверял, что документ среди прочего хлама передаётся в его роду по наследству от некоего дореволюционного пращура англомана-филантропа. Но поскольку теперь потомку не хватает денег даже на опохмелку, а весь хлам уже продан, то Никитский почтёт за честь передать рукопись в руки истинно интеллигентного человека за скромное вознаграждение.
Итак, устроившись в привычной позе под торшером, подогнув под себя одну ногу, и нацепив старые очки в треснувшей оправе, Кальсонов принялся за чтение раритета.

Вот входит под древние, а может быть - просто дряхлые своды Палаты недостойный велеречивый тысячеликий потомок богоизбранного племени, усыпанный драгоценностями в гораздо большем количестве, чем это мог себе позволить царь Соломон, и разнаряженный в разноцветные жилеты и сюртук столь немыслимого сочетания цветов, что перед ним меркнут краски утренней зари того самого дня, когда иерихонская труба возвестила ничтожным филистимлянам торжество Бога как Истины. Но голос обладателя тысячи золоченых жилетов и миллиона чудовищных галстуков звучит сейчас в палате общин куда более громче, чем иерихонская труба; и теперь уже этот «трубный глас» среди скамей парламента возвещает торжество новой претендующей на вечность истины Частного Интереса и безбрежного Эгоизма сытого живота; и глас этот, нашептывая, оглушает: «Оставь ближнего своего умирать, но не забудь о выгоде своей».
Лишь истинный герой Пиль безмятежно восседает подобно римскому стоику среди вакханалии Самодовольного Безразличия и Самовлюбленного Эгоизма, обретших в этих стенах себе дом с тех пор, как мерилом Чести и Божественной Благосклонности стало количество голосов Их Величеств Частных Лиц; и только истинный герой мог позволить себе не слышать петушиного крика разношерстного Дизраэли и воя шакальего сонма его сторонников; и только истинный герой не мог позволить себе не слышать плачь голодающей ирландской матери и ее ребенка над их погибшем картофелем, просящих ввезти в страну хлеб и умоляющих высоких землевладельческих лиц, восседающих на скамьях Палаты (а еще чаще – в закусочных ее холлов) поступиться небольшой толикой своих доходов, недополученной из-за спасительного для миллионов бедняков снижения цен на хлеб.
(Лакуна в источнике.)
Каков подлинный образ этой великой химеры, выступающей из тьмы веков и готовой навалиться своим массивным и бесформенным телом на человеческую историю - этой самой химеры, имя которой «народная власть»? Демократия наполняет мозг, кровь и внутренности людей ощущением Самодовольного Ничтожества, ибо она внушает каждому из нас, что Избиратель подобен Царю, то есть что он - Достойнейший из Достойных; а, будучи таковым, может ли слабый на похвалы человек подниматься по ступеням совершенства, быть действительным строителем здания вселенского Порядка и Всеобщего Благочестия. Нет! Избиратель не может быть победителем Хаоса, он был и останется блохой, возомнившей себя центром мироздания. Той самой блохой, которая, как мы все надеемся, будет раздавлена и брезгливо отброшена судом истории...
Могут ли овцы, которым по странному стечению обстоятельств доверено управлять овчарней, позаботиться о заготовке корма на зиму? Мир их представлений и стремлений узок как кончик иглы, ибо этот мир органичен текущим мгновением из существования. Они не смогут никогда поступиться малым, чтобы приобрести многое. Когда стадо собирается вместе, чтобы править, то Вселенная возвращается к первозданному состоянию хаоса, где каждый из ее элементов вращается вокруг самого себя. Именно потому демократия, несмотря на свою пышно цветущую юность, - самая старая греховодница. Что может быть ужаснее греха забвения о будущем, утраты ответственности перед грядущим ради мыльного пузыря свободной Беспечности?.. Гнев потомков падет на их головы, если конечно потомству будет суждено появиться на свет...
Ты, пророк, пересекший Атлантику, проехавший Дальний Восток, Азию, Черный континент и Европу, не видишь ли ты, приветствуемый толпами почитателей твоего таланта и политической смелости, - не видишь ли ты перед собой палачей - добрых, милых, сострадающих и достойных сострадания, слезно восхваляющих тебя на твоем пути возвращения на родину, но столь же кровавых, как и те, которых ты навеки пригвоздил к позорному столбу, как и те, которые отправили тебя в столь долгое изгнание в леса Северной Америки. Беззвучный голос избирателя, безликое лицо массового правителя - вот кто не желал нести ни толику Забот и Ответственности и тем самым непрестанно совершал самые кровавые преступления. И на Страшном Суде предстанет каждый, кто поставил на себя клеймо избирателя, дабы усладить свою ничтожность, и приобщился к великим преступлениям против своих братьев, не ставших менее ужасными оттого, что преступников, их совершивших, не один или несколько, а большинство...
Твой голос на выборах, милосердный читатель, - это удар жертвенного ножа, проливающий человеческую кровь на алтарь безумной и жестокой богини Кибелы - демократии. В самых безмятежных снах я вижу Эру Абсентеизма, когда гонимое пастухом стадо овец блеет, а не разглагольствует.

Кальсонов, отбросив в сторону рукопись, принялся расхаживать по комнате из угла в угол, то и дела пиная валявшийся на полу дырявый носок. Раздался скрежет когтей на подоконнике за окном. Кальсонов открыл окно и увидел гуляющую по подоконнику кошку. Сломя голову он ринулся на кухню, схватил чайник и с рёвом «Брыыысь!» принялся поливать кошку кипячёной водой.